Они приплыли в город со стороны Мраморного моря, на борту груженого шоколадом генуэзского торгового судна. А позади уже остались моря Эгейское и Тирренское, и – много раньше, другим, легкоходным почтовым кораблем, - Индийский океан и Суэцкий пролив.
Изысканное западное лакомство наполняло трюмы, и запах его стоял повсюду. Раз пять за неделю плавания Лави спрашивал, почему же шоколад не тает. И раз пять старый книжник отвечал ему, почему, каждый раз по-новому. Говорил про то, что раньше шоколад перевозили жидким, и про то, как добавляли в него корицу, мускатный орех и сахар, чтобы он был гуще. Говорил про какао-порошок и сухое молоко. Про холодильные установки и то, как до сих пор в далекой Америке зимой собирают промышленники лед с водоемов. И вот теперь, наконец, воды Босфорского пролива золотились под солнцем. Спустя многие дни после отплытия корабль входил в Константинополь.
Глаза книжника способны увидеть многое, бессчетное количество страниц прочли они, бессчетное число гравюр просмотрели. Но одно дело – слова на бумаге, и совсем другое, - предмет этих слов в реальности. И пока корабль, сбавляя ход, плыл меж берегов пролива, Лави так вертел головой, так перегибался через борт, что едва не падал. Но, хотя порой появлялось у старого книжника желание наподдать ему затрещину, чтобы не позорил древний род, они минуют уже первый наплавной мост, а рыжая голова все так же вертится. Старик усмехается краем рта и молчит. Хотя они приехали сюда именно ради книжного знания, великий город увидишь не каждый день, и того, кто видит его в первый раз, можно простить.
Берега – то пологие, то крутые, все в яркой зелени деревьев, и всё их бесконечное пространство, сколько видит глаз, усыпано россыпью причудливых бело-охристых зданий. А вдали можно рассмотреть, что крыши у тех терракотовые. Медленно, медленно проплывали они мимо, только чтобы смениться новыми. Но вот начался порт, и корабль подался влево. Проверка документов занимает немало времени, и команде не сойти на берег до вечера, но даже здесь помощник начальника порта узнает черно-белую форму Ордена. И, хотя перед ним только крошечный старичок и мальчишка лет шестнадцати, отступает в сторону, чтобы пропустить их по трапу вниз. Будь дело западнее, и он согнулся бы в поклоне, но Орден принадлежит Риму, а здесь столица совсем другой империи.
И вот настилы Галатского моста уже остались позади, остался позади и шумный базар пряностей, душный от благовоний. От многоцветия одежд рябит в глазах, а широкие, против указов, рукава некоторых женщин чудны и непривычны. Они скрывают кисти, а ткань их расшита жемчугом, и старый книжник улыбается про себя тому, как же одинаковы повсюду люди. Века назад христианские короли так же боролись с роскошью в одежде своих подданных.
Но страна здесь и правда другая, другое и вольнодумие. И, чем ближе устремившиеся вверх минареты мечети Сулеймана, тем строже одежда людей на улицах. А одежды книжников и стоящей за ней силы Ордена все равно недостаточно, чтобы они смогли беспрепятственно войти внутрь. Но их цель не мечеть и не богослужение, их цель библиотека при храме, и на то разрешение муфтия дано.
Снаружи стоит в самом разгаре день, и внутренние помещения под арками так свежи, что поначалу кажутся холодными. Стены их покрыты орнаментом и строками из священных книг, но еще больше книг вокруг. Их тут неисчислимое множество, и большую часть нигде больше не найти. Веками знания копились в этом хранилище, лучшем в империи, и чего тут только нет. Многие пытались перевести отрывки этих книг, проводили в Константинополе годы в тщетной попытке познать хоть часть сокрытого здесь. Но человеческий срок слишком короток, чтобы прочитать все, что когда-либо было написано. Век книжников может длиться долго, и они знают, как читать. Солнце по ту сторону стен катится по небосклону вниз, ползут тени древних платанов по вековым плитам двора. Подстилки на полу никак не смягчают его жесткости, но здешнему народу так привычно. Лави родом из далекой Австралии, и у него такой привычки нет. Четыре и еще четыре часа проходит, пока темнота не укрывает город. Но срока, отмеренного муфтием, всего две недели, а потом придет пора возвращаться в Орден. Нет времени лишний раз отдыхать.
Старый книжник внимательно поглядывает на своего ученика. На то, как тот перелистывает страницы очередного переплетенного в кожу тома или скрепляет завязками свиток. На то, как ерошит досадливо волосы на затылке и вздыхает, а потом вытягивает перед собой длинные ноги. Пол хоть и жесткий, но теплый, и вместо сквозняков в хранилище слышен только ветер с пролива. Сам книжник приезжает сюда уже в третий раз и помнит каждую полку в библиотеке. Его работа идет медленно, ему некуда торопиться. Лави же читает жадно, но тем быстрее он устает.
Первая неделя близится к исходу, когда старик вдруг откладывает книгу в сторону. Лави удивленно смотрит на него, поднимает руку, чтобы поправить бандану, и чуть не сбивает локтем связку свитков.
- Отдохнем. – Говорит старый книжник и поднимается, хотя до ближайшего перерыва еще два часа.
Две масляных лампы едва освещают темноту хранилища, и их желтый свет гоняет странные тени по стенам. Он же блестит в серьгах старика, когда тот проходит мимо стеллажей.
- Эта библиотека хранит не только документы исламского мира. Когда Константинополь был захвачен, с ним были захвачены и его книги.
Лави знает это, как знает еще многое другое об этом городе. Вереница дат тянется перед его внутренним взглядом и тянет за собой вереницу событий. Годы расцвета и годы падения Византийской империи. Десятки имен ее правителей. Но сейчас Лави настолько устал, что может только кивнуть.
- Но не все эти книги сохранились, к сожалению.
Старый книжник вздыхает, но в его вздохе нет печали, только понимание факта. Проходит время, и знание теряется. Но взамен него приходят новые времена и новые знания. Так будет всегда, пока история пишет себя.
- Есть среди них и такие, которых не стало только недавно. Одну из таких я видел в свой первый приезд сюда. А во второй ее уже не было.
Лави хватает сил ровно на то, чтобы приоткрыть глаз – тот, что не скрыт повязкой, - и с интересом посмотреть на книжника. А старик уже начинает рассказывать.
Про то, как в далеком девятом веке с севера Европы вышли четырнадцать викингских драккаров, из которых до Средиземного моря доплыл только один, а остальные, наполнившись добычей, осели в Нормандии. Про то, как жестоким штормом несло этот корабль до самого Босфора, куда он пришел с изорванным парусом и пробитыми бортами и где остановился. Про то, как все тринадцать человек экипажа поступили на службу к Византийскому императору, и как капитан их, рыжебородый Олаф, увидел однажды императорскую дочь и потерял сон.
На дворе наступала ночь, и лампы начинали чадить, а книжник все рассказывал. Ровным, тихим голосом, и странный хохолок у него на голове покачивался, когда он кивал в такт своему рассказу. Рассказу о том, как в результате заговора сената император был отравлен, а семья его отправлена в изгнание. О том, как чинили викинги свой могучий корабль, как ставили рулевое весло и паруса, а потом возвращались вверх по рекам домой, везя с собою золото и шелка, и слова новой веры. Тринадцать викингов и одна бывшая константинопольская принцесса, прекрасная, как заря.
Старик умолк и положил на полку пергамент, который до этого рассматривал.
- И это был, пожалуй, единственный раз, когда я встречал в византийских любовно-авантюрных поэмах сюжет про викингов.
Книжник отошел от стеллажа и опустился на коврик. Он успел снова взять в руки книгу, когда Лави, наконец, очнулся.
- Любовно-авантюрные поэмы? – Переспросил он.
Старик поднял книгу к лицу, скрывая улыбку.
- Они самые. «Повесть об Олафе-викинге».